[booksrostov]

Так как талант к написанию рецензий мне все-таки забыли выдать, я нашла рецензию которая хотя бы на 90% повторяет мои мысли по поводу книги М. Елизарова "Мультики".
Правда, она достаточно большая и заковыристо написана, но те кто дочитают до конца - не пожалеют. Там даже есть смешные моменты.
Это роман-воспитание наизнанку, потому что «воспитание» оказывается несравнимо отвратительнее и страшнее первоначального невежества и «варварства» героя.

По ходу чтения чувствуешь, что Елизаров - один из самых интересных сейчас наших писателей - следит за творчеством коллег. Знает и учитывает и Пелевина с Сорокиным, и Мамлеева с Пепперштейном. Однако сравнивать его прозу ни с кем не хочется. Елизаров пишет в своей манере и получается у него сильно выше среднего. Типовой спальный район большого позднесоветского города описывается через запах, как будто здесь умер огромный неодушевленный предмет с дизельным сердцем. А пирожок в ларьке за неимением салфетки оборачивают обрывком кассовой ленты, на котором проступают масляные пятна в виде водяных профилей Ленина с крупных денежных купюр. Чужой тазобедренный сустав в кармане штанов мальчика-убийцы все принимают за яблоко, хотя для яблок не сезон. Если вы сноб и эстет, за сюжетом можно вообще не следить, а просто выискивать на каждой странице несколько таких вот, запоминающихся многозначных образов, но снобов и эстетов немного и потому скажем и о фабуле.

Двадцать лет назад переехав из маленького города в большой, юный гопник Герман Рымбаев связался с «нехорошей компанией» уличной шпаны, вместе с которой и показывал припозднившимся советским гражданам «мультики» т.е. их подругу пэтэушницу, голую под шубой. За что с пораженных и испуганных пешеходов принудительно взимались деньги. После задержания милиционерами несовершеннолетний герой достается на полное метафизическое растерзание двум персонам - инспектору Ольге Данько и Разуму Аркадьевичу.Данько являет собой воплощение бессодержательной, неотвратимой и обманчиво мягкой системы власти, принудительной социализации, дисциплинарного общества. Разум Аркадьевич воплощает требовательное внутреннее супер-Эго, агента власти внутри нас. Теперь уже Герману показывают «мультики» - диафильм про него самого. В конце просмотра с ним происходит некое не называемое, с трудом описуемое обычными человеческими словами событие, которое в равной степени напоминает:
Символическую кастрацию

Инициацию (мнимое «отрезание головы» как ритуальная смерть), открывающую герою путь из профанической толпы в тайную элиту

Вырывание языка в пушкинском «Пророке»

Переселение внутрь диафильма, тогда как герой воспитательного диафильма с этого момента заменяет своего прототипа в жизни и говорит его голосом

Отключение нежелательной «криминальной» части мозга, напоминающее принудительную лоботомию из «Полета над гнездом кукушки», а инспектор Данько тогда не родственница ли «старшей сестры» из этого романа Кена Кизи?

Проснувшись наутро в больнице с распухшим и искусанным языком Герман не получает никаких доказательств того, что всё это действительно было с ним. Доктор Божко убеждает его, что это галлюцинации, сопутствующие эпилептическому припадку, и постепенно Герман оставляет всякую надежду понять, где же именно проходит граница между воспоминанием, диафильмом, галлюцинацией, и какая из версий прошлого верна? Между тем, коробка с пленкой воспитательного диафильма всегда лежит у него в ящике стола и сцены из «мультиков» всю жизнь подстерегают и окружают его, провоцируя припадки.

Принудительное зрелище
Центральный мотив «Мультиков» - принудительное зрелище, на которое ты не соглашался, но отказаться от которого не можешь и вынужден будешь заплатить устроителю столько, сколько он запросит. Это отсылает нас к «Матрице» и деборовской концепции «общества спектакля». Герой книги вместе с другими такими же «пацанами» демонстрировал прохожим «запретное» (женскую наготу) и требовал взамен деньги. Власть в ответ показала ему «правильное» (желательную модель поведения), отняв у него всю его прежнюю «нелояльность».

Толпа и элита
Кроме «воспитуемых», в мире «Мультиков» есть человекообразные «усредненные» граждане, добровольно находящиеся под прессом, и инфернальные контролеры и воспитатели - мелкие и не очень бесы, которые сами когда-то родились «просто людьми», но потом выпали из господствующей нормы и стали нарушать правила, а позже прошли через «реформаторий», превратились в существ иной природы и с презрением, жалостью и иронией вспоминают сейчас своё позорное, «слишком человеческое» прошлое. Это важный нюанс, что людьми они были склонными к асоциальному поведению, не умещались в норму. Именно эта темная энергия, толкавшая их изнутри, и была вовремя использована воспитательной технологией и трансформирована для того, чтобы превратить их в существ с особыми полномочиями, в тех захватчиков сознания, которые умеют зомбировать нас через газовые конфорки, живут внутри полой земли, управляют летающими тарелками и могут на расстоянии сводить с ума.

Это роман о тайне власти одного человека над другим. Можно объяснять власть отношениями собственности и корысти, привычкой подчиняться родителям, инстинктивным поиском безопасности и защиты. Но Елизаров дает свой ответ, в духе мистических анархистов. Внутри власти обнаруживается какой-то пыльно-химический сатанизм с папками, почетными досками и диапроекторами позднесоветских времён. В этом мире «нормальность» самоценна и ни зачем не нужна. И власть в нём может быть только инфернальной иерархией мелких и крупных бесов. Человек это однотипное и неизменное животное, а власть - это ад, издевающийся над этим животным, если оно не выполняет её, никак иначе не оправданных, предписаний. Невидимые руки азазелей складывают социальный пазл, но ни один из его кусочков ничего не может знать о картинке в целом.

Эта власть кастрирует, редактирует, прижигает и обездвиживает. Она приводит героя к отчуждению от самого себя в форме образа. Это не я, а моё изображение в адском диафильме отвечает на вопросы и действует вместо меня. Это не я, а мой «ник», «аватар», нарисованный кем-то портрет. Я не принадлежу себе, потому что разделился на образы, желательные для власти. Главная операция этой внешней (Данько) и внутренней (Разум Аркадьевич) власти это превращение тебя в нужный ей образ - визуальный, транслируемый, мультипликационный, образ, которым власть может управлять. После травмы, связанной с появлением такого образа, необходима стабилизация, тут появляется доктор Божко, как более мягкая и внешняя проекция того же Разума Аркадьевича. Ты уже тот, кто нужен власти, ты больше не опасен для общества и теперь нужно свести на нет последствия пережитой травмы «принудительной социализации». Снятие ответственности обнаруживает тотальность отчуждения - за пределами «мультиков», вокруг воспитательной комнаты «реформатория», вообще ничего нет и бежать некуда. Власть тотально присутствует везде.

Антропологический пессимизм и минимальный гуманизм

Очевидно презрение автора к наивному обывательскому «минимальному гуманизму» всех, кто боится разожмуриться, добровольно слепых и добровольно глухих, уверенных, что их «разумная» слепота и глухота продлит их дни и избавит их от многих проблем и конфликтов. Те из людей, кто изначально, безо всякого вмешательства извне, «нормален» и «послушен» вообще никак не участвуют в этой инициатической цепи «воспитания» с помощью «мультиков». Во вселенной «Мультиков» отсутствует человек в его революционно-гуманистическом понимании, связанном с идеей прогресса. В этой вселенной есть только непослушное двуногое животное, которого «социализирует» демоническая, то есть опять же не человеческая система, действующая «как бы» от имени общества уже «социализированных» и послушных двуногих животных. Те, кто делают эту работу вовсе не люди, а этакие инфернальные демоны потусторонней иерархии, воспитатели стада, с которым они давно не имеют общей природы.

Стремящемуся прочь от иллюзий человеку ничего другого и не остается, если он не знаком с революционным гуманизмом. А где современный человек может с ним познакомиться? Кто и где практикует этот «другой» гуманизм, как идеологию диалектического преодоления вчерашнего себя ради новых исторических задач, для дальнейшего развертывания смысла? Без этого рисуется именно такая модель фрактального, повторяющегося, вечного и самодостаточного «воспитательного насилия», смысл которого не может быть известен никому из тех, к кому это насилие применяется, и потому им остается считать, что у «воспитательного насилия» нет вообще никакой внешней цели, кроме бесконечного воспроизводства «правильности» и «порядка». Глупо было бы требовать «намека на выход» и «другого героя», раз ни того ни другого нет в опыте автора, как и в опыте большинства читателей. Придумывание таких вещей всегда за версту отдаёт фальшью, да и должно ли искусство «предлагать альтернативу» или же оно обречено только «обнажать проблему» - это вечно открытый толстовский вопрос.

«Новая жизнь», дорогой в которую оказывается плёнка диафильма, состоит из штампов. Чтобы отучить себя материться, нужно прижигать себе руку сигаретой. Бесконечен коридор перевоспитывающих и перевоспитываемых, наблюдающих, в свою очередь, этот «зеркальный коридор» на освещенной стене. Но смысла в социализации нет, в ней не угадывается никакого позитивного содержания. Что получают в «новой жизни» кроме абстрактной «правильности» и возможности иметь власть над следующим поколением «провинившихся»? Такая социализация репрессивна и реакционна, она «нужна», чтобы в тюрьму не посадили и не заперли чтоб в дурдом.

Вечная система

Можно, конечно, притянуть сюда политику и посчитать важным то, что основные события происходят именно в 89-90-ом годах, то есть буквально в последние месяцы существования окончательно выродившейся «советской» системы. И на этом основании можно объявить, что бессмысленность отдельного человека и столь же бессмысленный садизм системы у Елизарова это не абсолютные, но именно исторические черты. Вот, мол, как выглядел советизм, забывший, для чего он затевался, и вот что из себя представлял усредненный подросток «последнего поколения советских людей». Это общество было уже убито, не способно ни к какому самопониманию, самооправданию, самосохранению, и потому оно воспринимало власть как внешнее и лишенное смысла зло. Однако в елизаровском романе для такого притягивания нет никаких оснований, более того, там показано, что «мультики» прописывались малолетним душегубам и до октябрьской революции, и в постсоветских 90-ых герою приходится их регулярно смотреть, чего он избегает изо всех сил, и в древнем конфуцианском Китае существовала аналогичная «оптическая технология», известная доктору Божко. И вообще, намекается, что однажды герой и сам станет «воспитателем» и придет к кому-то, чтобы показать в темной герметичной комнате выворачивающий нарушителя наизнанку «мультик». Это вневременная ситуация, как в сказке про Пиноккио и опасность вырастания ослиных ушей в случае неповиновения. Скорее всего, «мультики» возникли вместе с иерархическим обществом и принудительным воспитанием и могут исчезнуть только вместе с ними. Мы имеем дело нИ с какой не с критикой конкретной ситуации, но с глубоким политическим нигилизмом, с пониманием социализации как абсолютного зла, с отрицанием возможностей общества позитивно измениться и, как следствие, с демонизацией феномена власти, понятой широко, в духе Мишеля Фуко, как система надзора, образования, пропаганды, медицины и т.п.

Даже модель мира и общества из каких-нибудь «Протоколов сионских мудрецов» выглядит оптимистичнее. Там, кроме гоев, обреченных на заклание и, собственно, самих мудрецов-манипуляторов, продавшихся диаволу, подразумевается и старый добрый выход - спасение души через христианство, а точнее, через православие. Собственно, и написаны «протоколы» с этой моралистической целью - ужаснуть читателя планом мирового господства безбожных исчадий и направить ужаснувшегося в лоно церкви и монархии. У Елизарова никакого намека на выход из комнаты, где неблагополучным мальчикам принудительно показывают «мультики», нет. Да и никакой «бессмертной души» у героя не наблюдается, работает простой набор рефлексов молодого животного.

Можно романтично противопоставить такой власти свою личность как носительницу чего-то уникального и не доступного окружающим. Но именно такое противопоставление как раз-таки Елизарову абсолютно не свойственно. В его Германе, попавшем под «Мультики», не было ничего непостижимого и самоценного, он вызывающе и декларативно банален и даже схематичен - стандартный молодой человек, сформированный стандартными отношениями - подтягивается на турнике, вытрясает из прохожих мелочь, заглядывается на одноклассницу и выпивает с дружками за гаражом. То есть и система, и обрабатываемая ей личность одинаково пусты и бессмысленны.

Учитывая такую модель вселенной и человечества, ну, или, по крайней мере, позднесоветского и постсоветского общества «русскоговорящих», «Мультиками» должны бы зачитываться готы и эмо, если бы их интересовало что-либо, кроме косметики и серебряных украшений.

Обсессивный фашизм

Малолетний преступник, к которому является всезнающий педагог с диапроектором или волшебным фонарем, показывающим «неправильное» прошлое, воспитательную цепь и неизбежно «правильное» будущее - бесконечный навязчивый повтор этой сцены напоминает гомосексуальную социализацию в древнегреческом полисе, где превращение подростка в гражданина поручалось опытному и уважаемому мужчине-наставнику. Антропологический пессимизм «Мультиков» распространяется на женщин ещё сильнее, чем на мужчин. Женские существа в романе это или неаппетитная «шалава» и «давалка» из пэтэушной компании, или недоступная одноклассница, достойная только расчленения, или столь же недосягаемый образ с черно-белого порнофото, или дама-инспектор, скрывающая за своими фарисейскими фразами некий абсолютный приговор.

Если посмотреть через фильтр психоанализа, то всё в книге вполне последовательно и прозрачно. Ключом к пониманию «Мультиков» становится навязчивое повторение воспитательного ритуала, бесконечное разыгрывание орнамента «травмы» и «исправления», с минимальными вариациями, столь свойственное характеру обсессивного невротика. По мнению Фрейда, за этим бесконечным повтором травмы спрятано стремление к смерти и возврату в неорганическое состояние. Из органического в механическое, из жизни - в диафильм. Такой возврат - единственная известная обсессивному характеру форма бунта против причин травмы и внешних сил, дозирующих удовольствие. «Неодушевленный предмет» умер, но и изначально он был мертвым, неодушевленным, имел дизельное сердце. В мире обсессивного невроза ничего однозначно живого вообще не может быть. Обсессия - преимущественно мужской невроз и полная противоположность женской истерии. Мир тайной зловещей воспитательной власти и темной детской комнаты в доме без адреса - это обсессивный мир патологической аккуратности, повторов садистских ритуалов и некрофильских фраз-заклинаний, шпиономанской паранойи, мужских братств и теорий заговоров, тайных враждебных элит и самодостаточного и самоценного порядка, то есть это «фашистский» мир, как понимали «фашизм» психоаналитики, начиная со времен Фромма. Обсессивный невротик из фашистского космоса сочетает преувеличенный рационализм в мелких деталях (механизация обыденной жизни до такого состояния, чтобы её можно было крутить диапроектором, кадр за кадром) с мистическим, иррациональным, в духе «древних непостижимых мифов» объяснением больших смыслов, целей человека и задач бытия, а точнее, мрачноватый мистицизм привлекается, чтобы объяснить полное отсутствие самих этих смыслов, целей и задач в мире-шарманке, ручку которой крутит некрасивый диавол со своей свитой. Для психоанализа «фашист» это такой тип личности, который с помощью счетной машины доказывает, что полезнее всего пепел из газовых печей пускать на удобрения полей, но если черная кошка перебегает ему дорогу, он обязательно пойдет по соседней улице и сплюнет через левое плечо. То есть внутри иерархической системы власти с начала исчисляемых времен Елизаров обнаруживает в «свернутом», «запакованном», «тайном» виде этот обсессивный механистический и мистический фашистский космос. Его проза распаковывает внутри любой иерархической пирамиды эту бледную, слепую, капризную, отвратительную личинку фашистского психотипа, боящуюся света и опознания.

Продолжение следует

Остается рассчитывать, что смысл «Мультиков» и возможная альтернатива приоткроются в продолжении романа, когда испытуемый и воспитуемый сам станет экспериментатором и воспитателем. Мне кажется, что смысл этого эксперимента, смысл социализации и «нормализации» в этой будущей книге будет зависеть не только от того, что придумал уже для кукол своего мрачноватого театра Михаил Елизаров, но и от того, какие события произойдут вокруг него и с ним лично в самое ближайшее время.

Оригинал статьи - http://www.rabkor.ru/review/book/7069.html